Владислав Китик
Владислав Адрианович Китик
В прошлом моряк, по натуре (и второму образованию) филолог, по профессии репортер. Объясняю мир посредством стихов. Хочется, чтобы меня поняли и другие. Может, поэтому взялся за прозу. Может, потому что стою на пороге эпической поры жизни. Ценю в авторстве самовыражение и знание того, что хочешь выразить.
Стараюсь опережать собственный принцип «Лучше поздно, чем вообще».
АКТЕЯ
Нерон – цезарь Рима
Актея –его жена
Кормилица
Луций Сенека – философ, прежний воспитатель Нерона
Сабина Поппея – любовница Нерона
Вестник Сената
Легионер 1
Легионер 2
Сцена 1 (Кормилица, Актея, Сенека)
КОРМИЛИЦА:
Зажглась Аврора. Красные холмы
Бросают тень на правых и неправых.
Ох, не люблю дворцовой кутерьмы,
Интриг, а пуще – знамений кровавых.
Но что тебе предопределено,
Жаль, узнаешь, когда оно случится.
Актея, детка, погляди в окно –
На площади уже щебечут птицы,
Зевает стража, алчный пилигрим
Близ лавки просит, конник едет мимо.
Воистину не мы родили Рим,
А сами рождены страстями Рима.
АКТЕЯ:
Мне жемчуг утра свежего не мил.
Я эту ночь, как все другие ночи
Проплакала. Мой кубок вновь долил
Слез в океан полынных одиночеств.
Народ, плененный кротостью моей,
Мне верен не как женщине – как другу.
Постылой власти мне давно нужней
Быть преданной неверному супругу.
Нерон, где он всю ночь провел опять?
У той же подлой девки с шеей длинной?
Кормилица, ты мне вторая мать,
Скажи, а хороша его Сабина?
КОРМИЛИЦА:
Не видела! Зато твой муж хорош!
Как только псам на корм он брошен не был!
Как ты ему отравы не нальешь,
Покуда мешкает с отмщеньем небо?
АКТЕЯ:
Я зла боюсь!..
КОРМИЛИЦА:
А со злодеем спишь!
С ним наслаждаясь, изменяешь правде!
Ведь это по его приказу лишь
Убит отец твой – гордый всадник Клавдий.
А брат Британик? Подал черный яд
Ему Нерон, не сбросив тронной позы.
Здесь лицемерит, там – творит разврат!
Не удовольствий жди от дел, а пользы.
Не слушает!…
Совет спроси тогда
И мудрость у другого человека.
Нерона воспитал он. Пусть сюда
Придет. Зови же Луция Сенеку!
АКТЕЯ:
Философ-стоик? Говорит, как жить
Нам следует, а жизнь свою скрывает.
Примером слов своих не может быть,
Хоть версии о должном излагает
Красноречиво…
СЕНЕКА:
Чудный голосок!
Седых смущает юностью природа, -
Взбегая по мостку незрелых лет,
Познаний наших творческий поток
Пересечет и высмеет по ходу
Науку, от которой толку нет.
Но почему мне праздничного кубка
Не наливают? Милая голубка,
Чем опечален твой прекрасный лик?
КОРМИЛИЦА:
Не трогай тайны женские, старик,
Не остужай рассудком дел сердечных…
СЕНЕКА:
О вечный Рим, ты свод нескладиц вечных
Так и не смыл пучинами потопа.
Не потому ль я льстивым гороскопам
Все ж доверяю меньше, чем чутью.
Но ближе к делу, - что я зря стою? –
Моя Актея, знай же, что с утра
В твои белоколонные покои
Пришел сказать я: «Действовать пора!
Желает сцена нового героя.
Богатые мужи, купцы и чернь,
Десятки знатных всадников, бродяги,
Когорты, прежде верные присяге, -
Толпу тревожит беспокойства червь.
Народ готов к восстанью».
АКТЕЯ:
Но зачем?
Сражаться с кем, кого свергать народу?
СЕНЕКА:
Нерона!
АКТЕЯ:
Для чего?
СЕНЕКА:
Тебе в угоду.
Народ лишь тех кумиров признает,
Что созданы его воображеньем.
Ты – плод его.
В любом своем движенье,
Во взгляде, в сходстве с удивленной птицей,
В страданье, в гневе ты для них – царица.
Соперница твоя Сабинв, нет,
Им не матрона, а дрянная помесь
Ослицы и собаки. Не секрет,
Что цезарь связан с сукою…
АКТЕЯ:
Опомнись!
Да как ты можешь…Как дерзнул ты?…Как…
КОРМИЛИЦА:
Бедняжка речь забыла от волненья.
СЕНЕКА:
Чуть приналечь – отчаянья рычаг
Подвигнет смуту к светопреставленью.
Актея, неужели ты слепа?
Не от любовной – от державной розни
Воспламенилась бешенством толпа.
Любой башмачник в Риме вызнал козни,
Которыми опутал всех Нерон.
Сабину в жены взять – его желанье
И прямо с ложа возвести на трон.
АКТЕЯ:
А как же я?
СЕНЕКА:
Опальных шлют в изгнанье.
А там тяни посконной жизни лямку.
Да, под подошву похотливой самки
Нерон согласен подданных загнать.
АКТЕЯ (кормилице):
Он не посмеет этого?
КОРМИЛИЦА:
Как знать? (уходя)
Поговори с ним, светлое дитя,
Поплачь, хоть грусть в слезах не растворится.
СЕНЕКА:
Взросленье – это выбор. Два пути
Перед тобою: с участью смириться
И выпить яд предложенный, шутя.
Или назавтра стать императрицей.
АКТЕЯ:
Императрицей! Ах, какая честь!
Какой соблазн впустить в судьбу уродство!
Мне злое предложение почесть
Как заговор, или как сумасбродство?
Откуда эта дерзостная лесть?
И чем меня пленять: приманкой власти?!..
СЕНЕКА (мягко, чуть с горечью):
Да, с чувствами несообразно счастье.
Метнешься за фортуной, но опять
То штиль, то ветер встречный – не догнать,
А то попутный – парус рвет в погоне.
Ведь красота и так повелевать
Способна. Для чего ей быть на троне?
АКТЕЯ:
Важнее гордость в сердце накопить
И устоять против обид без счета,
Остаться трезвой, если, начав пить,
Чумной народ перепился до рвоты.
И потакать мне явно не с руки
Толпе, надевшей гнева колпаки.
Кто говорил, что гнев чреват безумьем?..
СЕНЕКА: (вкрадчиво)
Актея, это так, но будь разумней.
Я вижу все и очень огорчен –
В печальную для государства пору
Нам жить пришлось. Завидует закон
Моменту, было б подходящим время.
Пассивность не заслужит ли укора?
Исправить положенье…
АКТЕЯ (пребивая):
К этой теме
Не стоит возвращаться, и примеры,
Как головы рубить, - мне горше всех.
Оставим упованья на успех,
Мне лучше так, чем жить без светлой веры.
Я презираю всяческую власть:
Свою – над кем-то, над собой – чужую.
Историю несложно обокрасть
И обмануть. Но в дудочку простую
Пускай поет на ухо правда мне.
СЕНЕКА (с прибывающей грустью):
Да, милая, я убежден вполне.
(Более обращается к самому себе)
Ах, женственность, и выбор твой прекрасен!
Шум суеты плетется позади.
Что спорить мне, когда и так согласен
С тобой, тебя не слушая почти.
Ты рождена, чтобы идти дорогой
Страданий к очистительной заре,
И если жертвой быть, то лишь высокой,
И если умирать, то на костре.
(Актее, выходя из оцепенения)
Но докучать так долго не годится
Сентенциями лучшей ученице.
Вот так: любовь несчастьем обозначишь,
И слезы начинаешь лить вдвоем.
Ты о Нероне, я, как говорится,
О том же горе, - только о своем.
АКТЕЯ (проникновенно):
Ну успокойся, друг, зачем ты плачешь?
(пауза)
Молчи! Боюсь, я поняла – о чем!
(уходит, унося с собой ужас осознания)
СЕНЕКА:
Я, стоик, так непререкаем, что
Остаток лет казался безопасным
Мне от стрельца летучего – Амура.
Мы любим лишь прекрасное, но то,
Что полюбили, делаем прекрасным.
Меняют весны солнечные шкуры.
Я в возрасте усталости уже,
Что много больше старости.
Похоже,
Я эпопеи пережил в душе,
А эпизод сразил ее. И что же? –
Лежит печаль на позднем рубеже,
И любованье мне любви дороже.
Так где же хладнокровие твое?
Где ум твой – щит от жалящих вопросов?
Где над собою власть? Ищи ее…
Ты правда отмудрил свое, философ…
(пауза)
Святой Олимп, ее благослови.
Ее. Ее!..Как безнадежно зыбка
Жизнь без надежд!.. Мне глупо ждать в любви
Взаимности, а вскоре и улыбки,
Когда Нерон потопит Рим в крови.
Сцена 2 (Сенека, Нерон, вестник Сената. Стража)
НЕРОН(неожиданно входит полуодетый. Довольный собой)
А, воспитатель детства! Встрече рад!
Все те же тяжбы с правилами века?
Ты б лучше в храм пошел. Там говорят,
Что кара ждет безбожников, Сенека,
Что хитрость только в споре хороша,
А истина, как соль, не виновата
В кривых словах.
Опять твоя душа
Стяжает фальшь для нравственных трактатов?
Что истина: любовь, почет, вино?
СЕНЕКА:
Она и добродетель – есть одно.
НЕРОН:
Ты это говорил и в прошлый раз.
Скучны, старик, твои нравоученья.
СЕНЕКА:
Уж лучше лишних сведений запас,
Чем никаких. Кто знает – подозренья
Того не гложут…
НЕРОН:
Сколько пышных фраз!
Ученые, - их роль мне не ясна:
Сто мудрецов, а истина одна.
СЕНЕКА:
И с тем она смыкается теперь,
Что мир и благочестье под угрозой.
Пусть не глаза – открой хотя бы дверь.
Будь очевидцем. Жалобы людей,
Не ставшие отчаяньем как будто,
Грядут к нам воплощеньем площадей,
Клубящихся огнем народных бунтов.
Ты слышишь храп взбешенных лошадей,
Проклятья женщин, яростные крики?
Мужчины не прощают плач детей,
А следом камни полетят сюда,
И даст кентурион приказ на пики
Безумцев посадить. Беда! Беда!
Мне стыдно молвить, в чем ее причина!
НЕРОН:
Да, мне милее жаркий зад Сабины,
Хоть восхищен смиренностью Актеи.
(входит Вестник) ВЕСТНИК:
О Цезарь, бунтом Рим охвачен весь,
И на базаре бой…
НЕРОН: (демонстративно пренебрежительно)
Дурная весть!
Внимать ей вредно. Гнать посланца в шею!
И ниже бы, да только в бедрах слабо.
(стражники-легионеры направляют копья на Вестника. Тот ретируется за сцену)
СЕНЕКА:
Спешить легко. Но можно быть умнее.
Из любопытства выслушал хотя бы.
НЕРОН:
Как цельности мешает всякий вздор!
Быть завершенным должен разговор,
А он был, если помнится, о бабах.
Правители эротику должны
Поднять на твердый мрамор пьедестала,
От полового их потенциала
Зависит напрямую мощь страны.
СЕНЕКА:
Как дифирамбы похоти стило
Слагает только?
НЕОРОН:
Вспомни Марциалла.
Как ни крути – все те же в профиль яйца.
СЕНЕКА:
Я различать учил добро и зло.
НЕРоН
А так учили древние китайцы. (злобно)
Мятеж в петле забьется, и тогда
Историкам – ревнителям закона
Моим венцом покрытые года
Назвать придется временем Нерона.
ВЕСТНИК (входит, тяжело дыша. Подобострастно обращается к Нерону)
Войска у стен, гарцуя, знака ждут,
И горячат коней кентурионы,
Назвали всех зачинщиков шпионы,
Из-под земли крамольников найдут
И к виселицам под собачий лай
Закованных погонят их бичом.
(Нерон самодовольно выслушивает)
Прошу, сигнал давить мятежных дай!
НЕРОН:
Я дам приказ.
Но ты – проси еще!
Вот так…Еще! Вот так!…Смиренным стань.
СЕНЕКА:
Страшись, не заходи за эту грань.
Минует гнев, а крайность безвозвратна.
НЕРОН:
Я не пойду, философ, на попятный,
И не верну к престолу эту дрянь.
От слез ее давно промокли тряпки.
(Вестнику) Бунт – подавить!
(Вестник встает с колен и с явным облегчением удаляется).
СЕНЕКА:
О цезарь, перестань!
Приказ твой дерзкий обучен со злом.
НЕРОН(гневно):
Смотри, и ты, как пес на задних лапках
Начнешь ходить со всем твоим умом,
И знаньями, и старческим величьем.
Вот легионы! Только брошу клич я,
И звон щитов, и копий острия
Докажут многократно: власть – моя!
(истерично)
Моя! А тот, кто против – пусть подохнет.
Я в грязь его втопчу, в дерьмо! В квашню!
Кастрирую! Да я его ценю
Не больше вши. Прихлопну и не охнет.
Кому дано повелевать толпою,
Тот быть не может покорен одною.
(сам себе, затихнув)
Раб женщины, как всякий раб смешон.
СЕНЕКА (безнадежно в стлорону):
Не сила правит доблестью, а нежность.
НЕРОН (самолюбиво):
А нежностью безмыслие. Так нет же!
Запомни: в каждой власти есть Нерон!.
Сцена 3 (Спальня Сабины. К ней приходит Актея в виде призрака.
Стражники, недоумевающие при исполнении приказаний хозяйки)
САБИНА(просыпаясь)
Околдовала тело сладко боль,
И следом столь же сладостные сны
Пришли, как я вошла охотно в роль.
И вот – объятья цезаря тесны.
Мы в радостном соитье сплетены.
Державой слишком занят был Нерон.
Я подарю тирану наслажденье.
Изведав страсти тайное ученье,
К Сабине он прийдет от робких жен.
(встает, напевая)
Как женщине на счастье уповать,
Чтоб пальчиком одним повелевать,
Патрициев смущать одной улыбкой,
И стать для громких подвигов причиной?
(пауза)
В решенье твердом оставаться гибкой,
И, уступая, покорить мужчину.
Короче: выбрав, зря не прогадать.
(появляется призрак Актеи)
Но кто там ходит? Занавес шуршит?
Я покушенья вдруг бояться стала.
Судьба, едва возвысив, норовит
В цветочный мед стальное сунуть жало.
А, может, призрак движется! Мне плохо!
Скорее факел! Так и жди подвоха!
(входят сонные стражники, ничего не понимают. Помявшись, уходят)
ПРИЗРАК АКТЕИ:
Не призраков пустых – страшись богов,
Еще сильней себя самой же бойся.
Летящий бык из красных облаков
Рога луны навел на скотобойню.
Смотри, как грозен знак в твоей заре
Плати судьбой за прихоти чужие.
Смотри, - огонь погас на алтаре,
А в сером пепле угли неживые.
САБИНА:
Неправда, небожителей я чту
И воздаю им жертвы…
ПРИЗРАК:
А в итоге
Переступаешь подлости черту.
Но объяснять твою неправоту
Я больше не намерена. О боги,
Их представляй хоть в профиль, хоть в анфас,
Служенье им без чести – только фарс.
И Бога нет превыше человека.
САБИНА (уже справилась с испугом. Вздорно, подражая интонациям Нерона)
Кто это научил тебя? Сенека?
Бельмо в глазу, назойливый смутьян.
Так вот мы чьи вкушаем наставленья!
Раскрой их смысл. Был старец, видно, пьян,
Когда болтал…(залезает на ложе)
ПРИЗРАК:
Он жертвоприношенья,
Притворные молитвы прочь отверг,
Он – против глупых оргий и мистерий.
Поскольку дух всегда стремится вверх,
Свет поклоненья выше всех материй,
И вере храм не нужен, потому
Богам земные слуги ни к чему.
САБИНА (злясь, что не удается уснуть)
Ты просто богохульствуешь во гневе.
Жизнь разве неподвластна никому?
ПРИЗРАК:
Грядущему, у матери во чреве
Рожденному. Лишь одному ему.
САБИНА (вскакивая, хвастливо)
Так значит, детство будущее – Бог!
Фортуна вновь благоволит Сабине.
Я в животе уже ношу залог
Того, что я на трон взойду богиней.
Я зачала дитя. Нерон – отец.
А ты пуста…
ПРИЗРАК: (снисходительно усмехаясь)
Умолкни, наконец.
Злорадная соперница, пока
Любила мужа я и господина,
Хотела, - ведь душа была легка, -
Чтоб из груди обилье молока
Переливало силу рода в сына.
(мечтательно. А Сабина передразнивает ее жестами)
Ему бы пела, нянчила, купала,
И складки растерев на ручках толстых,
Лила бы масло. Дни б его считала.
Но от злодея не хочу потомства.
Не торжествуй, и твой минует срок.
Мы женщины, нам не избегнуть боли.
Сегодня твой кумир лежит у ног,
А завтра прочь уйдет, натешась вволю.
(Сабина затыкает уши ладонями)
Ему наскучит быть всегда с тобой,
И для забав найдя другое ложе,
Бесстыдно он прильнет губами к той,
Что если не красивей, так моложе.
Тугое тело бьется каждой жилкой, -
Представь, и он его целует жадно.
САБИНА:
Молчи! Сама хотела быть подстилкой.
Не вышло, да? Без мужика накладно!
ПРИЗРАК:
Смазливая глупышка, мне давно
Неактуальна плотской страсти тема.
А ты об этом вновь и вновь. Смешно, -
Есть интерес, а, значит, есть проблема.
САБИНА (истерично):
Несносный призрак, не твоя беда!
Ступай к теням холодным в мир бесплотный!
Я стражу позову! Сюда! Сюда!
(стражники вбегают и озираются в недоумении)
ПРИЗРАК (саркастически):
А вот и караул с похмелья потный.
Отправь солдат обратно досыпать.
Став временной избранницею, стать
Потщись теперь единственной и лучшей.
Начнешь владеть не раньше, чем получишь.
А ты уже посмела ревновать!
Пусть привиденье поразят мечи!
В бреду хозяйка, воины в незнанье.
Ты! Голая! Кричи, кричи, кричи!
Потом поймешь безмолвие прощанья.
Сцена 4 (Нерон после ночной оргии возвращается домой.
Там скорбная Актея)
АКТЕЯ (очень тихо и медленно)
Пришел… Всегда от сборищ и от склок,
От пустословья, суеты и грязи
В забытый дом приходят восвояси.
Но сыплется с сандалий, как песок,
Захваченный в дорогу сор.
НЕРОН (вяло обрывая)
Мученье
Внимать ревнивым женам. Я бы мог
Сегодня обойтись и без тебя бы.
Так без вины страдаешь из-за бабы.
АКТЕЯ:
Ты, может, возомнил, что ты пророк,
Чтоб не иметь ни срама, ни сомненья?
Супружество отнюдь не столько пренья,
Как договор.
НЕРОН:
Бывает – днем поблек
Параграф, что скреплялся ночью пылкой.
АКТЕЯ:
Но ты же сам меня через порог
Ввел в этот дом.
Что прячешь за ухмылкой?
Иронию, глумление, браваду?
Петляя там, где надо и не надо,
Ты от себя бежишь. Конец печален, -
Мне кажется, ты стал маниакален,
Ты жадно ищешь новых ощущений,
Чтоб тут же предыдущие затмить.
Но как ни бегай резво, а любить
Ты не способен – вот исток мучений,
А не мои обидные слова.
НЕРОН:
Ты, может, даже в чем-то и права.
Однако хитрых слов у женщин тьма,
А словоблудью внять мужчине сложно.
Вы – сумма качеств противоположных.
Мы ж, наполняясь опытом ума,
Свой пыл души все больше держим в ножнах,
И сколь в надеждах ты не опрометчив,
Оставь делам и меру, и черед.
Невежа близорукостью отмечен.
Не может мудрый видеть наперед,
Насколько продолжать еще он в силе
Историю любви!..
АКТЕЯ:
Да вот любви ли?
Тому, кто похоть не преодолел,
Опальный дух не шлет прозрений дивных.
Твой опыт в грубой чувственности зрел.
Любить же – очарованный удел,
А, может быть, и миссия наивных.
Зачем ты в жены взял меня, Нерон?
Неужто в доме не было рабыни?
НЕРОН:
Есть в браках по расчету свой резон
(Когда расчет был правильным). Отныне
Что делать ты на ложе не умела,
Восполнить я сумею. Нет мне дела
До уговоров, просьб или угроз, -
Они не горше семечка горчицы.
С тобой найду я, как распорядиться.
Пойди поплачь. По глупому лицу
Размажь свои обиженные слюни.
Любовь, хромая, подошла к концу,
Была и нет – как ветерок в июне.
АКТЕЯ:
Бывает, тайны из своих могил
Не восстают. Мертва ль тогда могила?
Но если кто-то скажет: «Я любил»,
И если кто-то скажет: «Я любила», -
Тот обольщался, тщетно возжелав
Причисленным быть к светлому сословью
Людей немногих.
Им высокий нрав
Велит за все платить судьбой и кровью,
Таким бессмертье продлевает век
И перед их проникновенным взглядом
Всегда стоит не грешный человек,
А дух его неразрушимый рядом.
НЕРОН (раздражаясь)
Похожа на удар из-за угла
В кругу семьи супружеская ссора.
Я вижу, эту ночь ты провела
В усердной подготовке к разговору.
Не забывай, сварливая жена,
Что мой покой нужней для государства,
Чем скряге престарелому казна.
Больной стране лишь сон и власть – лекарства.
А я сорвал себе завидный куш:
В своем дому, как царь – права народа,
Права жены определяет муж.
АКТЕЯ:
Зато права любви – сама природа,
И потому не ведает предела.
Но нету дня, чтоб не имел конца,
И этот сник покорным флагом белым,
Открыв подобье божьего лица.
Способно чувство чистое вовлечь
Весь мир в свое круженье голубое.
НЕРОН:
Любовь увлечена сама собою,
Сама себе венком сплетает речь,
И вымыслы слагает легковерным.
Одно им дам названье – шутовство.
АКТЕЯ:
Но соотносят женщины его
С действительностью жизни напрямую,
Чтоб сочетать со временем безмерным
Мечтанья о зефирном поцелуе.
Что ты, несчастный, знаешь о жене,
Столь грубо отстраненной, вечно ждущей,
О том, как чувство жалости во мне
Рождаешь ты, вампир, меня сосущий?
Не бойся откровенья, мы одни,
Нас даже бриз прозрачный не услышит.
Нерон, как прежде на меня взгляни,
Смотри, как грудь взволнованная дышит.
(Нерон делает резкий отстраняющий жест)
Нет, не спеши упреком одолеть
Покорной слабости. Твой вид тревожит!
Кого не может женщина жалеть,
Того и полюбить она не сможет.
Великий царь, ты дома для меня
Ребенок непослушный и капризный.
Нет, больше я ни слова укоризны
Не вымолвлю. Уляжется возня
Досужих слухов в тишине, как в спячку.
(Тянется к Нерону поцелуем. Он отталкивает ее)
Ах так! Сабина! Тощая гордячка!
Проклятая!..
НЕРОН (в ярости)
Ты за свое опять!
Лиса, плутовка, томная певунья,
Ты ласками умеешь усыплять
Внимание, чтоб жалить тут же. Лгунья!
И думаешь, любви твоей смогу
Поверить? Я прикинулся для смеха.
Ты мне давно обуза и помеха.
Но я не долго остаюсь в долгу.
АКТЕЯ:
Ты мстишь! Я знаю: власть – твоя сестра
Цинизма. Лестно ль быть тебе кумиром
Для слуг? Хоть спесь твоя как мир стара,
Ты правишь только Римом, но не миром.
НЕРОН:
Заткнись! Еще тебе меня судить!
Я не имею права быть неправым.
Я – царь! Тиран! Взахлеб я буду пить
Любой соблазн из чаши, пусть кровавой.
Пусть хрупкой…
АКТЕЯ:
Ты умом не превзошел
Сенеку…
НЕРОН:
Мой наставник был осел,
Жизнь ничему его не научила.
АКТЕЯ:
Ты был прекрасен, получив престол,
Законность, доблесть где? Ведь это – было…
Что ты теперь в жестокости обрел,
Поправ любое право, кроме силы?
НЕРОН (в ярости хватается за меч)
Ты, может, хочешь власть со мной делить?
Тварь, пьяным мясникам отдам на сало!
АКТЕЯ (напугана вспышкой гнева. Дрожащим голосом)
Свергать царей и головы рубить
Мне, женщине, о царь мой, не пристало.
НЕРОН (медленно приходя в себя)
Ты хорошо, Актея, поняла
Вторичность своего предназначенья.
Творит – мужчина. Женщина б могла
Свести концы помех и вдохновенья
И ничего серьезнее пока.
Ты помнишь, не дрожит моя рука,
Когда меня соперники тревожат.
АКТЕЯ:
Моя любовь к тебе так велика,
Что больше быть ничто уже не может.
О том, какая жжет тебя напасть,
Я больше, чем того ты хочешь, знаю.
(в сторону)
И все же отдаю себя во власть
Изменнику и сердцем негодяю.
(сама с собой)
Я лучше бы покончила с собой,
Смешалась прахом с доброю землею,
Но, видно, препирательства с судьбой
Не кончатся минутой роковою.
НЕРОН:
Ты грезишь о минуте роковой?
Так я потороплю ее приход.
А что, скажи, тебе самой мешало
Ускорить время? Не было кинжала?
Ведь думала поднять на бунт народ!
Ах эта хитрость женщин! Я клянусь
Мужчин они дурачат раз за разом,
Удерживая их своим отказом.
Я как политик первым откажусь,
Опередив грядущее событье.
АКТЕЯ (не помня себя, в слезах)
Не торопись… И так не в силах жить я,
Лишь темперамент мысли об отмщенье
Настойчиво желает воплощенья.
Сперва в Сабину я воткну клинок,
Туда, где сердце бьется, в левый бок,
А после кану в тихом ожиданье.
НЕРОН:
Что! Злить меня! Не разозли и рок.
АКТЕЯ (в оцепенени):
Не страшен рок познавшему страданье,
И как бы ни был данный путь тяжел,
Как ни были б остры на нем каменья,
Он, не оберегая нас от зол,
Единственный, ведущий к искупленью.
А более удобного пути,
Другого – как ни бейся, не найти.
НЕРОН:
Я вовсе ничего искать не буду,
Меня ты только раздражаешь, да!
Да, мне наскучили твои причуды,
Уступчивые мнения, когда
Хочу я осязать характер жгучий,
Как пляска у огня, когда теперь
Я женщины себе желаю равной,
А у Сабины в сердце бьется зверь,
В ней видится натура львицы явной.
А я.. Я – лев. И словно для двоих
Придуман мир, столетьями истертый.
Она, как тень, лежит у ног моих,
А дальше Рим, как шкура, ниц простерся.
Ты подарила все мне, что могла,
И привилегий кончились запасы.
Я спать хочу. Ступай, твоя гримаса
Того гляди испортит зеркала.
АКТЕЯ (в отчаянье)
Тебя любя, я столько дней ждала.
НЕРОН:
Кого? Я зверь. Я не поэт, не гений,
И не тиран. Я жажду наслаждений.
Сенека, лицемерье, канитель
Соседских тяжб, судебных разбирательств,
Взаимной лести, острых препирательств…
(пауза)
А все рубаха, кружка и постель
Нам ближе, оттого, что под рукою.
Я спать хочу! Мне жаль, что не с тобою!
(уходит, зевая)
АКТЕЯ:
О изверг мой, желанный мой тиран,
Палач бесценный, царь мой первозванный.
Да мне ли боль терпеть от горьких ран,
Когда я вся сама сплошная рана?
Да мне ли, выбор сделавшей, роптать
И роковой удел мой славословить,
Когда мне знать, любить и…не прощать,
И все ж любить повелевает совесть?!
Земных судеб хоть и просты узлы,
Все оставляют ссадины на шее.
Сплетенья краткой жизни тяжелы,
Но разрывать их вдвое тяжелее.
…Лишь смрад вина, и ложа частый скрип,
И слизь измен на складках покрывала –
Его следы…
Уж лучше б ты погиб, -
Я воина оплакивать бы стала,
Была бы смерть достойною потерей.
…Глазам его, словам его не верю…
Лжец и убийца, детище разврата!
Клянусь Венерой, я простить бы рада.
Страдание открыло мне глаза,
Но не внушили облегченья боги.
Я все осознаю, о небеса!
Но вновь ступаю в брачные чертоги.
Возмездие за верность, пощади.
За преданность позор, останься мнимым.
Мы правду носим, как стрелу в груди.
Будь проклят, ненавистный муж, уйди!
Любимый мой, любимый мой, любимый…
Сцена 5 (Кормилица, Сенека, Актея, Легионеры 1 и 2.
Кормилица в покоях Актеи, входит Сенека)
СЕНЕКА:
Пришел проститься я…
КОРМИЛИЦА:
Но опоздал.
Насколько сильно, не представить даже.
Актея тайно отдана под стражу,
И ходят слухи – навсегда.
СЕНЕКА:
Не знал!
Не то, что высший суд творит злодей,
На справедливость посягая,
странно,
А то, что лозунг одного тирана
Меняет мненье тысячи людей.
Дрались из-за Актеи, а в изгнанье
Проводят, если вздумают проститься?
КОРМИЛИЦА:
А ты, Сенека, о каком прощанье
Мне говорил? Что, и тебе в темнице
Уже холодный угол отведен?
СЕНЕКА:
Не так он милосерден, наш Нерон,
Чтоб человеку дать судьбу земную
Прожить до надлежащего конца
И выстрадать права на жизнь иную,
Здесь осознав свои тщеславье, страхи,
И лень, и зависть, ревность и сомненья
До капли.
Наша сущность – это знаки
Светил, в душе нашедших проявленье.
И жизнь насильно прерывать нельзя.
КОРМИЛИЦА:
Твои слова бросают в дрожь, грозя
Недоброй вестью. Нет, не виновато –
Ты, словно воин сник, уставший биться.
СЕНЕКА:
Сегодня, срок отмерив до заката,
Мне цезарь предписал самоубийство.
Я ждал любых напастей и невзгод.
Так вот он, мой семидесятый год.
КОРМИЛИЦА:
Ты, член Сената, квестор, адвокат,
Ученый – и вот так расстаться с миром?
Уж как бы ни стяжал, но ты богат.
СЕНЕКА:
Я кошелек не делаю кумиром.
Кратчайший путь к богатству, может статься,
Лежит через презрение к богатству.
(Кормилица не понимает, но слушает, согласно кивая)
Но человек, поскольку он не вечен,
Не выйдет из клубка противоречий.
И, презирая жизнь, здоровье, блага,
Я жить хочу, и здравствовать, и вновь
Испытывать, как винограда влага
Мне возвращает в старости любовь.
Нелепо, до чего мы ценим тело,
Нет быстротечней вещи в мирозданье,
Чем плоть, что умирает то и дело
По отношенью к прежним состояньям.
КОРМИЛИЦА:
Оплакивать я буду неустанно
Тебя, Сенека милый.
СЕНЕКА (решительно)
Для начала
Простимся. (обнимаются, Кормилица чувствует за его поясом рукоять кинжала)
КОРМИЛИЦА (тревожно):
Это рукоять кинжала?
СЕНЕКА:
Да, только полоснуть по венам в ванной.
КОРМИЛИЦА (прижимается к его руке):
А руки, не встречала чистых линий
Таких…Нерон, и ты палач его!?
СЕНЕКА:
Достойный гнева мстительных Эриний,
Он не достоин гнева моего.
Прощай, заминка делает несмелым.
А я пресыщен ненасытным телом.
(не оглядываясь, уходит)
КОРМИЛИЦА:
Свершив один прощальный ритуал,
Быть может, на второй еще успею,
Пока в чужие дали не сослал
Поганый пес мое дитя, Актею.
(идет. Выходят два Легионера, конвоирующие Актею. Она садится, а
Кормилица подходит к солдатам)
Удерживать старуху, о Венера,
Не станет же клинок легионера.
ЛЕГИОНЕР 1:
Куда! Здесь посторонним места нет.
Ступай.
КОРМИЛИЦА (через его голову):
Моя Актея, ты бледна! (в сторону)
Не видит ни меня, ни ясный свет,
С тенями лишь беседует она.
Пусти меня…
ЛЕГИОНЕР 2 (Первому, который пытается оттеснить Кормилицу):
Пусти ее, для нас
Она не враг. В последний путь должна
Та проводить, что выкормила с детства.
ЛЕГИОНЕР 1:
Мне что, но ты ведь знаешь, есть приказ.
КОРМИЛИЦА:
А у меня есть посильнее средство.
Держи за труд (дает кусочек золота)
ЛЕГИОНЕР 1:
Смотри, какой блестящий! (пробует на зуб)
КОРМИЛИЦА:
Не пробуй даже, слиток настоящий.
Так что велел Нерон? Опять молчанье…
(Легионеры пожимают плечами)
Солдатский ум не выше приказанья,
Опора вам – расхожие сужденья.
АКТЕЯ:
Кормилица, твой голос, как из мрака
Доносится. Так пенье, смех, движенье
Улавливаю я в покоях дальних.
Как скоро был назначен день для брака
С Сабиной. Оттого в глазах затменье,
Что ей теперь задуть светильник в спальне.
Несчастная, пусть дует посильней, -
Так далеки супружество и свадьба.
Грядущей мукой я сроднилась с ней,
С возлюбленной разлучницей моей,
Которой от восторга невдомек:
Чтоб так же дунуть мне на огонек,
Смогла б себе и губы разорвать бы.
(резко распрямляется)
Не надо, стражи, нет, я не ревную.
Я, словно ветер, просто дую, дую,
Пыль памяти сдуваю в пустоту.
Вы, воины, ступайте прочь отсюда.
Не беспокойтесь, мне теперь легко.
Я дую, дую, как на молоко,
Свой холод из груди я выдуваю,
Стараюсь я – он снова прибывает,
Вот по ногам ползет сквозь плащ дырявый
И белизною леденит суставы.
…Вы здесь еще? …Вот он хватает спину…
Идите же, я всех вас отпускаю.
На пир! Я скоро вас сама покину.
Я дую, дую, я повелеваю…
Я буду дуть, покуда не остыну.
ЛЕГИОНЕР 2:
С лишившейся рассудка бесполезно
Разумно говорить…
ЛЕГИОНЕР 1 (Кормилице):
Иди отсюда! (сжимает рукоять меча)
КОРМИЛИЦА:
Недобро ты сжимаешь меч железный.
ЛЕГИОНЕР 1:
Что цезарь мне велел, то делать буду.
И незачем в дорогу гнать коней.
ЛЕГИОНЕР 2 (тоже доставая меч):
Ступай же, мать, хоть ты поплачь о ней.
(глядя на Актею)
Еще слова какие-то бормочет.
Но дух уже земного знать не хочет…
КОРМИЛИЦА:
Но почему ты путь назвал последним,
И отвезти вам велено куда
Несчастную? В Пандаторию? Да?
(легионер колеблется, неохотно кивает головой.
Кормилица достает еще монету)
На вот еще. Да отвечай же!
ЛЕГИОНЕР 1:
Бредни –
Изгнание…
ЛЕГИОНЕР 2:
Приказано нам строго
Молчать!
АКТЕЯ (сама с собой):
Да будет лучших дней прологом
Быстролетящий наш и смертный век.
В нем ветры, облака, морская влага,
Просторы, весны – истинное благо.
В безумье слепнет слабый человек,
Несообразный с мудростью природы.
Рожденный созерцать восход луны,
И сферы звезд, и солнце, чтобы с ними
Прочесть седого космоса пути,
Он смотрит под ноги, боясь идти.
Но жалкому с другими же такими
Быть в равенстве оплошном неопасно.
Чем тоньше мир любви, тем он ранимей.
КОРМИЛИЦА (уходящая в слезах)
И в беззащитности своей прекрасна.
Зачем же так недолга благодать?
АКТЕЯ:
Когда себя уже и оправдать
Нет сил, стоишь как есть – нагой,
И в зеркале открыты все изъяны.
Кому бы ты ни лгал, твои обманы
Придут смеяться только над тобой.
ЛЕГИОНЕР 2:
Куда ее вести?
ЛЕГИОНЕР 1:
По этой тропке…
(указывая на Актею)
Что – не поймешь, но складно говорит.
ЛЕГИОНЕР 2:
Конечно, если так в тебе ворчит
Еще с утра чесночная похлебка.
АКТЕЯ:
Не тот, кто победитель, победил,
И слаб не тот, кто умер побежденным.
Герой на время, как бы ты ни жил,
Ты подчинен неписанным законам.
Их воля выше нашего незнанья,
Ее возмездье – только воздаянье.
И если мы, загнав себя в неволю,
Себе на век расписываем роли,
В конце не драма жизни так важна,
Как хорошо ли сыграна она.
КОНЕЦ
Жизнь светского общества в Киеве протекала особенно оживленно в губернаторском доме. На Левашевской улице по вечерам, особенно в дни праздников, собирался весь город. В толпе гостей оказался однажды и Александр Пушкин.
По пути на юг, к месту ссылки, он ненадолго задержался в Киеве. Вновь попадет он сюда в начале следующего, 1821 года и проживет тут несколько недель.
Дом Раевских, где остановился поэт, сообщался с губернаторским домом общим садом. Естественно, соседи часто виделись. В доме губернатора Ивана Яковлевича Бухарина и его супруги Елизаветы Федоровны поэт встречался с незаурядными людьми - будущими декабристами, с польскими патриотами.
Однако влекло его и другое. В пестром хороводе местных красавиц он сразу же выделил двух элегантных дочерей графа Ржевуского. Обе были замужем. Младшей, Эвелине, исполнилось семнадцать, и была она, по словам знавших ее тогда, "красивой, как ангел". Старшая, Каролина, отличалась не меньшей привлекательностью, но уже тогда это была красота сладострастной Пасифеи.
Пушкину часто нравились женщины старше его самого.
Причину этого Ю. Тынянов видит в том, что у поэта якобы были холодные отношения с матерью, и "поэтому ему было естественно полюбить женщину старше себя". В качестве примера можно вспомнить Е. П. Бакунину - юношескую привязанность поэта; Е. А. Карамзину - его "утаенную любовь", как пытался доказать Ю. Тынянов; Е. И. Голицыну, в которую Пушкин был "смертельно влюблен"; наконец, Е. К. Воронцову, еще одну претендентку быть "утаенной любовью", на чем настаивала Т. Г. Цявловская.
На шесть лет старше Пушкина была и Каролина Собаньская. Она произвела на поэта неизгладимое впечатление. Тогда, в Киеве, она, как комета, вспыхнула на его горизонте и исчезла. Но не навсегда - поэт неожиданно встретил ее в Одессе. (Можно, однако, думать, что, расставшись с ошеломившей его красавицей, Пушкин стремился к новым встречам с ней. Не для того ли он отпрашивался из Кишинева в Одессу? "Там у него были новые любовные связи", - отмечал первый биограф поэта П. А. Анненков.)
Каролина Собаньская родилась в 1793 году в семидесяти верстах от Бердичева в поместье Погребищенский ключ близ местечка Погребище, на реке Роси, принадлежавшем семье графов Ржевуских. Название поместья происходило от подземных пещер - "погребов", используемых как кладбища. Мрачные легенды рассказывали об этом, как считалось, зачарованном месте. Ходили слухи, что над родом владельцев поместья тяготело проклятие. Говорили, что когда-то давно старая хозяйка замка, замурованная в башне своим сыном, прокляла все его потомство. И с тех пор будто бы по ночам ее призрак, гремя костями и цепями, бродит по комнатам замка, и двери сами бесшумно отворяются перед ним. И еще говорили, что все, кто рождается в поместье, не имеют сердца.
Юную Каролину выдали замуж за Иеронима Собаньского, который был на тридцать с лишним лет старше. Отныне ее стали называть "пани Иеронимова из Баланувки". Но скучная провинциальная жизнь и роль жены предводителя дворянства Ольгополевского повята ее никак не устраивала. Каролина не желала похоронить себя в глуши на Подолии - не для того получила она прекрасное образование и воспитание в доме отца графа Адама Лаврентия Ржевуского.
Как и вся семья, Каролина гордилась своим происхождением и любила напоминать, что она правнучка французской королевы Марии Лещинской. Мать ее, Юстина происходила из старинного рода Рдултовских, а по отцу она являлась родственницей княгини Розалии Ржевуской, урожденной Любомирской, которую гильотинировали на Гревской площади в Париже вместе с королевой Марией-Антуанеттой.
Если заглянуть еще дальше в родословную Каролины (близкие называли ее Лолиной или Лоли), то ветви генеалогического древа ее рода восходили и по отцовской и по материнской линии к известным в истории гетманам, воеводам и фельдмаршалам и вели чуть ли не к королю Яну Собескому.
В воспитании Лолины немалую роль сыграла ее тетка графиня Розалия Ржевуская, дочь той самой княгини, которая погибла на эшафоте в Париже. Вместе с матерью, будучи еще девочкой, пробыла она несколько месяцев в тюрьме. Впоследствии стала женой знаменитого Вацлава Ржевуского, одержимого страстью к Востоку, прозванного "эмир Тадзь уль-Фехр" и воспетого Мицкевичем и Словацким.
Некоторое время Лолина жила у этой тетки в Вене. Тогда салон графини Розалии, вспоминал современник, "слыл первым в Европе по уму, любезности и просвещению его посетителей". Здесь Лолина многому научилась, играла для гостей на фортепьяно, постигала искусство красноречия, в чем потом не знала себе равных. Впрочем, этот дар она получила скорее в наследство от отца, имя которого вошло в поговорку: "С Радзивиллом пить, с Огиньским - есть, с Ржевуским - беседовать".
Еще одну черту он передал дочери (пожалуй, в этом состоял главный его "талант") - мотовство. За несколько лет он умудрился промотать огромные владения плодороднейшей земли, повергнув в страх своих потомков тем, что они кончат свои дни с протянутой рукой.
В блестящем салоне графини Розалии, помимо искусства вести беседу, Каролина овладела умением слушать, ибо уши, внушала ей тетка, служат не только для того, чтобы выслушивать любовные клятвы. Так же, как уста женщины служат не только для поцелуев, а глаза не только, чтобы смотреть в лицо любимому. "На свете есть много вещей, достойных того, чтобы их видеть, слышать, говорить о них", - нашептывала "страшная тетка" (так прозвали ее в семье за несносный характер и за мрачные легенды, окружавшие ее имя). Молодой податливый ум быстро впитывал подобные наставления, не придавая еще им большого значения.
Между тем "страшная тетка" продолжала свою "разрушительную" работу. Лолина была очень красива, но красота без разума, говорила наставница, все равно что счастье без состояния. Красота только тогда имеет цену, когда ее увенчивают две драгоценности: искусство жить и ловкость.
Со временем Лолина часто будет вспоминать свою тетку, преподавшую ей первые уроки "искусства жить". Племянница оказалась прекрасной ученицей и продолжательницей своеобразного таланта своей учительницы.
Стоит, пожалуй, сказать еще несколько слов о внешности Каролины Собаньской. Она была высокого роста, ее прекрасную фигуру с пышными плечами венчала головка, достойная Дианы, на божественной шее. О ее необыкновенных огненных глазах, которые, раз увидев, невозможно было забыть, вспоминал ее современник Б. М. Маркевич. Очи эти обжигали каким-то затаенным пламенем и, казалось, тайно сулили неземные радости.
С годами она довольно открыто стала поклоняться Приапу - богу сладострастия. И скажем прямо, весьма преуспевала в этом. Искусством обольщения или, иначе говоря, умением распалять страсти в мужчинах она владела, как никто. В ее тенетах оказался, например, молодой Мицкевич, но самой крупной "дичью", угодившей в ее силки, был граф Иван Осипович Витт, как и она, поляк по рождению. Многолетняя связь с этим начальником военных поселений на юге России и одновременно руководителем тайного сыска в этом районе сыграла определяющую роль в ее жизни.
Она знала, что из-за этой связи ее называют наложницей, но умела и в этом унизительном положении сохранять достоинство, не замечать осуждающего шепота за своей спиной.
Эта атмосфера отчуждения из-за двусмысленности положения "незаконной жены" сохранялась вокруг нее многие годы. Спустя несколько лет, Пушкин, уверяя красавицу польку в своей преданности, напишет, обращаясь к ней:
Когда твои младые лета
Позорит шумная молва,
И ты по приговору света
На честь утратила права;
Один, среди толпы холодной,
Твои страданья я делю
И за тебя мольбой бесплодной
Кумир бесчувственный молю...
................................
...Не пей мучительной отравы,
Оставь блестящий, душный круг,
Оставь безумные забавы:
Тебе один остался друг.
Конечно, при таких обстоятельствах не все считали для себя возможным появляться на приемах у Собаньской. Не всегда ее приглашали и на приемы к генерал-губернатору графу Воронцову. А если приглашения и поступали, то, как правило, благодаря Витту. И однажды на одном таком рауте Пушкин сразу приметил ее пунцовую без полей току со страусиными перьями. В этом головном уборе она производила потрясающее впечатление. (А. А. Ахматова высказала предположение, не превратилась ли позднее эта ярко-красная тока в малиновый берет пушкинской Татьяны.)
Радость встречи с Каролиной омрачил муж ее сестры Эвелины, Ганский. Заметив, с каким нескрываемым обожанием поэт смотрит на Собаньскую, как робеет перед ней, он счел долгом предупредить юного друга о ее коварном нраве, жестоком, холодном кокетстве и бесчувственности к тем, кто ей поклонялся...
Пушкин не был расположен прислушиваться к советам такого рода, тем более что ему казалось, будто он влюблен. В присутствии Каролины он становился каким-то удрученным, слова не приходили с обычной резвостью на ум. Он скован и неловок: "Любя, был глуп и нем". Где его непринужденность, остроумие, веселый смех? Досадуя на себя, Пушкин хочет преодолеть несвойственную ему робость, пытается ухаживать смелее. Она встречает его попытки насмешкой. И снова он убит. Это какой-то рок, а она - злой дух, его околдовавший.
Он ищет с Каролиной встреч, стремится бывать там, где может оказаться и она, ждет случая уединиться с ней во время морской прогулки, в театральной ложе или на балу. Иногда ему кажется, что он смеет рассчитывать на взаимность (кокетничая, Каролина давала повод к надежде). Ему даже почудилось однажды, что он отмечен ее выбором: в день крещения сына графа Воронцова 11 ноября 1823 года в кафедральном Преображенском соборе она опустила пальцы в купель, а затем, в шутку, коснулась ими его лба, словно обращая в свою веру.
Воистину он готов был сменить веру, если бы это помогло завоевать сердце Собаньской. В другой раз он почти было уверовал в свою близкую победу во время чтения романа, когда они вдвоем упивались "Адольфом" и она уже тогда казалась ему Элеонорой, походившей на героиню Бенжамена Констана не только своей пленительной красотой, но и своим авантюрным характером.
Нет сомнения, встречаясь тогда в Одессе, они беседовали о литературе, а это значит, поэт ценил ее ум и вкус. И позже, в Петербурге, он будет рассказывать ей о своем "Борисе Годунове" и прочтет кое-что из трагедии, в связи с чем у них произойдет разговор о Марине Мнишек. Каково ее мнение об этой странной красавице с необычным характером - поинтересуется он. И услышит в ответ: "Она ужас до чего полька". Что хотела этим сказать Собаньская? Не имела ли она в виду и "собственную жизнь, столь исполненную порывов, столь бурную", как скажет Пушкин, возможно, перефразировав свои слова о Марине Мнишек о том, что у нее была "жизнь самая бурная и самая необычайная". И еще поэт сознается Каролине, что ее соотечественница волнует его как страсть. Нет ли в этом косвенного намека на его чувства к самой Собаньской?
Через некоторое время он признался ей, что испытал всю ее власть над собой, более того - обязан ей тем, что "познал все содрогания и муки любви". Да и по сей день испытывает перед ней боязнь, которую не может преодолеть.
Не сумев растопить ее холодность, так ничего тогда в Одессе и не добившись, он отступил, смирившись с неуспехом и неутоленным чувством. Ему тем легче было перенести свою неудачу, чем сильнее захватывало его другое увлечение. Поначалу, быть может, поэт стремился найти в новой привязанности лишь спасение от безнадежной страсти к Собаньской. Надеялся таким образом сбросить наваждение и избавиться от ее чар. Проще говоря, хотел заглушить горечь неразделенного чувства сладостью взаимной любви.
...Спустя шесть лет Пушкин вновь встретился с Каролиной Собаньской, теперь уже в Петербурге.
Старая болезнь отозвалась как острый рецидив. Ему показалось, что все время, с первого дня их встречи, он был верен былому чувству. Лихорадочно набрасывает поэт одно за другим два послания к ней. Однако не решается их отправить. Поэт доверил сокровенное листу бумаги ("мне легче писать вам, чем говорить"). Эти черновые наброски так и воспринимали исследователи, как не сказанные речи глубоко взволнованного человека".
Не все пушкинисты соглашались с тем, что столь пылкие признания (чуть ли не единственные в эпистолярном наследии поэта) адресованы его знакомой, - не являются ли они набросками к какому-то неизвестному литературному замыслу?
Но вот Т. Г. Цявловская установила, что адресат двух самых напряженных любовных писем Пушкина - Каролина Собаньская. В своей работе, помещенной в 1935 году на страницах сборника "Рукою Пушкина", исследовательница привела сводку собранного ею на этот счет материала. И перед нами предстал еще один Пушкин - сгорающий от охватившего его чувства. Точнее говоря, открылась еще одна страничка личной жизни поэта.
Письма Пушкина к Собаньской убеждают в том, что поэт испытал поистине роковую страсть. Как говорит в связи с этим А. А. Ахматова, "он боится ее и тянется к ней против силы. Если, конечно, не считать его послания изощренной уловкой донжуана: с помощью пылкого признания склонить непреклонную Киприду к взаимности. Но едва ли правомерно предположить такое. Разве не искренна мольба о дружбе, которой он страждет, "точно нищий", вымаливающий ломоть. Сознавая, что просьба его очень банальна, он тем не менее продолжает умолять ее: "Мне необходима ваша близость".
В следующем, втором письме, написанном спустя несколько дней, в девятую годовщину их знакомства, он вновь настаивает: "Моя жизнь неотделима от вашей". Это не скоротечный вывод, говорит он, а плод долгих размышлений. И словно заключительный аккорд этого "безумного пламенного послания", звучит признание "Я рожден, чтобы любить вас".
Свое открытие Т. Г. Цявловская сделала на фоне довольно обширного исследовательского материала, посвященного "безыменной", "утаенной" любви Пушкина. Литературоведы называли разных женщин, отстаивая право каждой из них на это "высокое" положение. Имя Каролины Собаньской отсутствовало в этих списках. Теперь она заняла место среди других вдохновительниц поэта, адресатов его лирики. И если раньше не было твердой уверенности, что знаменитое стихотворение "Что в имени тебе моем?.." обращено к Каролине Собаньской (хотя 5 января 1830 года поэт и вписал эти стихи в ее альбом), то отныне это стало очевидным: стихотворение посвящено ей.
Что в имени тебе моем?
Оно умрет, как шум печальный
Волны, плеснувшей в берег дальный,
Как звук ночной в лесу глухом.
Оно на памятном листке
Оставит мертвый след, подобный
Узору надписи надгробной
На непонятном языке.
Что в нем? Забытое давно
В волненьях новых и мятежных,
Твоей душе не даст оно
Воспоминаний чистых, нежных.
Но в день печали, в тишине,
Произнеси его тоскуя;
Скажи: есть память обо мне,
Есть в мире сердце, где живу я.
Мало того, тогда-то и открылся целый цикл стихов, ей же адресованных: "Я вас любил..." и "Когда твои младые лета...". Характеристика женщины, даваемая в этих стихах, по мнению Т. Г. Цявловской, как нельзя более подходит к образу Собаньской.
Все три стихотворения пронизаны чувством огромной любви в прошлом и сдержанным, бережным отношением к любимой женщине в настоящем. Кроме того, исследовательница связала слова "Я вас любил так искренно, так нежно" со словами письма Пушкина к Собаньской, где поэт говорит о своей привязанности, "очень нежной, очень искренней". Не случайным представлялся ей и ряд других обстоятельств, связанных с созданием этих стихотворений и подтверждающих ее заключение. (Литературовед М. Яшин предпринял попытку доказать, что имеются и другие стихотворения Пушкина, посвященные К. Собаньской или имеющие отношение к ней. Прежде всего, по его мнению, это элегия "Простишь ли мне ревнивые мечты...", адресованная ей, а не Амалии Ризнич, как принято считать в пушкиноведении. Недавно по поводу адресата этого стихотворения высказался В. Вацуро. Соглашаясь, что Собаньская была "предметом глубокого и даже мучительного чувства" поэта, он, однако, считает, что эти стихи отнюдь не интимная лирика, а переработка мотивов элегии французского поэта Мильвуа.)
Впервые указала Т. Г. Цявловская и на связь восьмой главы "Евгения Онегина" с любовным романом Пушкина. Отношения героев в этой главе напоминают отношения Пушкина и Собаньской в начале 1830 года, когда, собственно, глава эта писалась (конец 1829 - осень 1830 г.).
Заметила она и то, что для письма Онегина к Татьяне поэт в большей мере черпал жизненную силу из своих писем к Собаньской. Позже это со свойственной ей остротой видения пыталась развить А. А. Ахматова в своих заметках (оставшихся в набросках) о Пушкине. Ей удалось установить "перекличку некоторых событий личной биографии поэта с его творчеством. И тогда оказалось, например, что величавая, блистающая в свете Нина Воронская из восьмой главы "Евгения Онегина" - это не только А. Ф. Закревская, но и К. А. Собаньская. Тоже самое можно сказать и о католической "девочке" донне Анне из "Каменного гостя", считала Ахматова.
Походит на нее и другая пушкинская героиня из отрывка "Мы проводили вечер на даче..." - Вольская, дама с "огненными пронзительными глазами", оказывающаяся Клеопатрой XIX века. Хотя отрывок относится к 1835 году, А. А. Ахматова прямо сопрягает: "Каролина - Клеопатра". В чем она усматривала ретроспективную связь между отношением Пушкина к Собаньской и к египетской царице, образ которой, как известно, многие годы притягивал воображение поэта? Ответ - в тексте отрывка "Мы проводили вечер на даче...". Словами своего героя автор признается, что в его воображение врезалась одна черта Клеопатры. Отныне он не может взглянуть на женщину, чтоб тотчас не вспомнить о похотливой царице. Невольно думаешь, не приходила ли Пушкину безумная мысль любой ценой добиться любви демоницы?
"Судьбою властвует она", - фатально восклицает пушкинский герой Алексей Иванович, в словах которого Ахматова явно слышит голос автора, изобразившего самого себя, каким он был в конце двадцатых годов. "Разве жизнь уже такое сокровище, что ее ценою жаль и счастие купить?" - не скрываются ли за этим рассуждением пушкинского героя отзвуки собственных мыслей автора, его отчаяние, без надежд в свое время влюбленного в ту, которая "больная бесчувствием"?
Ахматова показывает, что Пушкин вынашивал замысел изобразить образ "анти-Татьяны", "страшной темной грешной женской души". Моделью должна была послужить старая знакомая поэта, жестоко терзавшая его сердце не один год. (О том, что их отношения были давними и в известной мере близкими, говорят и другие факты, в частности, записка, посланная ею Пушкину в феврале 1830 года и подписанная интимно - только инициалами К. С., а также слова из письма П. А. Вяземского к жене о том, что "Собаньская умна, но слишком величава", и просьба его выяснить у Пушкина, "всегда ли она такова или только со мною и для первого приема").
Что же, однако, происходило в конце двадцатых годов в личной жизни Пушкина? Напомню лишь кратко о том, что переживал тогда Пушкин в личной жизни.
В то время поэт "влюблялся и разлюблял, как никогда". Говоря его собственными словами:
... в нем любовь
Проходит и приходит вновь...
Пушкин столь одержим "мгновенными страстями", что исследователю грозит опасность заблудиться в прекрасном цветнике избранниц. Как всегда "беспечный влюбленный", он и сам признавал, что новым идолам несет свои мольбы. Только недавно ему "снились милые черты" А. П. Керн, он пережил скоротечный роман с C. Ф. Пушкиной, был увлечен взором синих глаз Е. В. Вельяшевой, а уже очарован Е. И. Ушаковой, влюблен в нежный взгляд А. А. Олениной и млеет, "сгорая пламенем любви", перед А. Ф. Закревской. В это же почти время он безнадежно обожает тридцатисемилетнюю К. А. Собаньскую и поражен красотой шестнадцатилетней Н. Н. Гончаровой.
Одним словом, поэт пережил в минувшее десятилетие многие мимолетные, "а то и очень серьезные, порой исключительно яркие и страстные сердечные увлечения", которые отразились в его творчестве.
Конечно, в какие-то моменты в цветнике избранниц определялись "фаворитки". Одна из них, признается однажды поэт, его "добрый гений, но другая мой демон".
Насчет первой современники не сомневались - многие угадывали в ней "кроткую, безмятежную", с ангельскими глазами А. А. Оленину. В летние дни 1828 года ее инициалы поэт часто рисует на полях своих рукописей.
Кто же была вторая, та, другая, кого он называет демоном?
Здесь дело с разгадкой обстояло не так просто. В. Ф. Вяземская, давняя наперсница сердечных тайн поэта, вышучивая его, говорила, что он так часто меняет предмет, что она "уж не знает, кто эта другая". Пушкинисты называли разных женщин, в которых мог быть тогда безнадежно влюблен поэт.
Для Т. Г. Цявловской, а также для А. А. Ахматовой сомнения не было: другая - это Каролина Собаньская. Она - та роковая светская злодейка, "доводившая своей игрой Пушкина до отчаяния". "Черная мутная страсть" к этой женщине-вамп с "обугленной душой" губила его, он бился в ее сетях, ревновал. Словно Геракл, оказавшийся в рабстве у гордой и надменной царицы Омфалы.
Избавление от жестокого плена придет неожиданно. В один прекрасный день рядом с блестящей Собаньской - "сей Клеопатрою Невы" - возникнет "беспечной прелестью мила" юная Н. Н. Гончарова.
Пушкин просит руки Натали Гончаровой. Его предложение, наконец, принято. Кое-кому это кажется странным. "Как можно, - удивляется П. А. Вяземский, - любя одну женщину, свататься к другой". Между тем в мае объявили помолвку.
Существует мнение, основанное на признании самого поэта, что он готовился к женитьбе без радости; "без упоения, без ребяческого очарования". На душе у него было грустно, тоскливо. Одна из причин - сожаление по поводу расставания с жизнью холостяка. Кроме того, он говорит о каких-то московских сплетнях, которые доходят до ушей невесты и ее матери, омрачая предстоящую свадьбу. Но главное - он все еще не мог изжить в душе образ демоницы.
Однако так ли уж безрадостно было ему в те дни? Чувство его к Натали Гончаровой накануне помолвки, по замечанию Д. Д. Благого, не было безответным, неразделенным. После отношений с женщиной, заставлявшей ревновать, измучившей его, не оставлявшей никаких надежд в будущем, тем желаннее было обрести любовь тихой, нежной и неискушенной девушки, самой воплощенной женственности. "Тут было спасение от мучительно опустошающей, безнадежной любви к Собаньской", - приходила к выводу Т. Г. Цявловская. Это все равно, что после жгучего, изнуряющего зноя насладиться упоительной ласковой прохладой.
Если поэт и расставался с сожалением со своим вольным, "полным случайностей существованием", то после свадьбы обрел счастливый покой рядом с пленительным существом, так непохожим на остальных представительниц "светской черни" - "чистейшей прелести чистейшим образцом". Пушкин понял, что это и есть подлинная его любовь.
Что касается Каролины Собаньской, то она была женщиной, простершей над поэтом черные крыла, околдовавшей его. Ахматова называет ее демоницей не только потому, что многие видели в Собаньской роковую женщину-вамп, сколько зная о ее секретной службе у Витта и фон Фока, - начальника тайного сыска. Подтверждение этому мы находим в записках Ф. Ф. Вигеля, осведомленного насчет многих своих современников. Он писал, что Собаньская была у Витта вроде секретаря и писала за него тайные доносы, а "потом поступила она в число жандармских агентов". В свой петербургский салон Каролина привлекала таких поклонников, как Пушкин, отнюдь не из честолюбия, а преследуя совсем иные цели - цели политического сыска. Как и в Одессе, ее столичный салон "был своего рода полицейской западней, ловушкой", - замечает С. С. Ланда в своей работе "Мицкевич накануне восстания декабристов". Потому она и вела игру с опальным Пушкиным, как когда-то и с ссыльным Мицкевичем, распаляя его нетерпение и тем самым удерживая подле себя, чтобы облегчить задачу наблюдения за ним.
Роль Собаньской (замечу, как и Булгарина) в судьбе Пушкина все еще не выяснена до конца. Но Видока-Фиглярина (как назвал поэт Булгарина) судить нам легче - о нем мы располагаем большим историческим материалом, чем о Собаньской. Да и Пушкину с Авдеем Флюгариным (еще одно прозвище Булгарина) было проще. Поэт мог скрестить с ним шпаги на литературном поприще, на страницах журналов и альманахов того времени. С ним мог свести он счеты в обществе, "нанеся удар" эпиграммой, хлестким каламбуром.
Собаньская оставалась для Пушкина врагом-невидимкой. И вместо того чтобы со свойственной ему прямотой разоблачить прекрасного хамелеона, поэт воспевал его.
Влюбленный и потому простодушный, он не рассмотрел глубоко запрятанной подлинной сущности Каролины, не увидел, по характеристике того же Ф. Ф. Вигеля, "сколько мерзостей скрывалось под щеголеватыми ее формами".
История знает имена многих женщин, ставших вдохновительницами великих поэтов, в честь которых создавались любовные песни. В случае с Собаньской как будто все наоборот. Перед нами своего рода историко-литературный парадокс. Поклоняясь прекрасному, сложно представить, чтобы человек был бы столь же красив внешне, сколь омерзителен внутренне.
"Трудно предположить, - пишет А. А. Ахматова, - что существо, занимавшееся предательством друзей и доносами в середине 20-х и в начале 30-х годов, именно в зиму 1829-1830-го было далеко от этой деятельности". И далее: "Если она находилась в связи с Третьим отделением, невероятно, чтобы у нее не было каких-либо заданий, касавшихся Пушкина".
Как видим, и Цявловская, и Ахматова не сомневались в том, что Каролина Собаньская была подослана к поэту. Недаром, говорит Ахматова, считая это дурным знаком, Собаньская никогда на протяжении всей своей долгой жизни (она умерла в Париже в 1885 году, на девяносто втором году жизни) не вспоминала о Пушкине. Ни словом не обмолвилась об его автографе в своем альбоме, которым наверняка дорожила, ибо не могла не знать цену этой реликвии.
Возможно, у нее хранились и письма Пушкина, но она позаботилась, чтобы они не дошли до нас.